"Понять тазик - непростая задача даже для опытного философа..." (с)
Решила завести пост, где буду по возможности собирать понравившиеся фразы и фрагменты. Мимокрокодилом буду флудить...
полынный кустарник Верблюд<...Итак, полынный кустарник - превосходное топливо, но в пищу он, безусловно, не годится. Ни одно живое существо не станет питаться им, кроме осла и мула, - его незаконнорожденного чада. Но на свидетельство этих животных полагаться нельзя, ибо они охотно поедают сосновые наросты, куски антрацита, медную стружку, свинцовые трубы, пустые бутылки - словом, все что попало, и вид у них при этом такой ублаготворенный, как будто они лакомятся устрицами. Мулы, ослы и верблюды обладают аппетитом, который временно можно обмануть чем угодно, но утолить нельзя ничем. Однажды в Сирии, у истоков Иордана, пока мы ставили палатки, верблюд занялся моим пальто. Сперва он критическим оком осмотрел его со всех сторон, словно намереваясь заказать себе такое же; после того как он основательно изучил его с точки зрения пригодности для носки, верблюд, видимо, решил испытать его пригодность в пищу: поставив на пальто ногу и ухватив зубами край рукава, он принялся усердно жевать, - и жевал до тех пор, пока не сожрал весь рукав; при этом он в поистине религиозном экстазе то закрывал, то открывал глаза, всем своим видом показывая, что в жизни не едал ничего вкусней мужского пальто. Потом он почмокал губами и потянулся ко второму рукаву. После этого он лизнул бархатный воротник и улыбнулся довольной улыбкой, давая понять, что именно бархатный воротник он почитает самой лакомой частью всякого пальто. За воротником последовали полы вкупе с пистонами, леденцами от кашля и константинопольским инжиром. А потом из кармана выпала рукопись корреспонденция, написанная мною для американских газет; верблюд отведал и этой пищи. Но тут он ступил на опасный путь: ему стали попадаться куски неудобоваримой мудрости, камнем ложившейся на желудок; некоторые остроты так потрясали его, что он начинал стучать зубами; дело принимало дурной оборот для бедного верблюда, но он, не теряя надежды, держался стойко, пока наконец не наткнулся на сообщение, которое даже верблюд не мог безнаказанно проглотить. Задыхаясь, он разинул рот, глаза его вылезли из орбит, передние ноги разъехались, и четверть минуты спустя он уже лежал на земле недвижимый, как столярный верстак; вскоре он умер в страшных мучениях. Я подошел к нему и вытащил рукопись из его зева; оказалось, что чувствительное животное погибло, подавившись одним из самых безобидных и мирных сообщений, какие мне доводилось преподносить доверчивым читателям...>
Марк Твен, Налегке, глава 3
Койот<...После завтрака, в течение примерно часа, нам повстречались первые норы луговых собачек, первая антилопа и первый волк. Если мне память не изменяет, это был койот - луговой волк западных пустынь, и в таком случае я могу сказать с уверенностью, что ни красотой, ни респектабельностью он не отличался; я могу судить о нем со знанием дела, ибо впоследствии близко познакомился с его породой. Это длинное тощее существо, несчастное и больное на вид, в серой волчьей шкуре, с хвостом довольно пушистым, но неизменно поджатым, что придает всей его фигуре выражение крайнего уныния и безысходной тоски; взгляд у него увертливый и злобный, морда вытянутая и острая, приподнятая верхняя губа не закрывает зубов. Весь он какой-то вороватый.
Койот - живое воплощение нужды. Он всегда голоден. Он всегда беден, незадачлив и одинок. Самая последняя тварь презирает его, и даже блохи предпочли бы ему велосипед. Он так смирен и труслив, что, хотя зубы у него угрожающе оскалены, вся морда словно просит простить его за это. А какой урод! - костлявый, худющий, щетинистый и жалкий. Увидев вас, он приподымает верхнюю губу и скалит зубы, потом слегка сворачивает со своего пути, втягивает голову и пускается крупной неслышной рысью сквозь заросли полыни, время от времени оглядываясь на вас через плечо, пока не уйдет так далеко, что пуля догнать его не может; тогда он останавливается и внимательно рассматривает вас; делает он это через равные промежутки: пробежит пятьдесят ярдов и остановится; еще пятьдесят ярдов - и опять остановится; и наконец серая окраска его скользящего тела сливается с серым цветом полыни, и койот исчезает. Все это при условии, что вы ничем ему не угрожаете; в противном же случае он проявляет несравненно большую прыть, мчится, словно наэлектризованный, и между ним и вашим оружием оказывается столько недвижимого имущества, что к тому времени, когда вы взведете курок, вы убеждаетесь в необходимости иметь винтовку Минье; прицелившись, уже понимаете, что вам нужна пушка; а когда вы спускаете курок, для вас совершенно ясно, что догнать его могла бы только необычайно выносливая молния. ...>
Марк Твен, Налегке, глава 5
там, в общем-то, вся глава про койота зачетна)
меня восхищает то, как он описывает животных... ладно животных, но растения! С детства не любила читать описания природы, они казались мало того, что приторными, - неизменно нудными..Несколько абзацев описания - были настоящим испытанием на стойкость... а тут! Целая страница про куст полыни - пролетела как несколько строк.
И, в который раз, Марк Твен - шикарный автор.я вас кодирую
ошибка наборщикапсиханул<... Изданная ими Библия получила название Библия Далеко Посылающая.
Пространная ошибка наборщика, если это можно так назвать, вкралась в книгу
Иезекииль, глава 48, стих пятый (орфография, для удобочитаемости,
современная):
2 Подле границы Дана, от восточного края до западного, это один удел
Асиру.
3 Подле границы Асира, от восточного края до западного, это один удел
Неффалиму.
4 Подле границы Неффалима, от восточного края до западного, это один
удел Манассии.
5 Да пошло Оно Все во все эти Уделы, воистину достало меня стоять за
этим Столом. Хозяин Билтонн Слова не держит, Хозяин же Скэггс Скряга
отменный, и Скупердяй, Псу подобно оголодавшему. Истинно говорю Вам, в день
такой каждый из Вас, в ком есть Мозгов на полмеры, на Солнышко вылезет, а не
будет Торчать здесь весь Божий день за Рухлядью этой, за Набором этим, в три
Предела, четыре Края, пять Границ
НА *******!
6 Подле границы Ефрема, от восточного края до западного, это один удел
Рувиму. ...>
Терри Пратчетт, Нил Гейман "Благие знамения"
Хех, стойкие ассоциации с написанием курсовой...Да и вообще по жизни, из серии "но бывают момееенты!"
беседа Кроули и Азирафеля<... Стол между ними был уставлен бутылками.
– Я говорю, – Кроули попытался сфокусировать взгляд на Азирафеле. –
Я говорю... я говорю...
Он сосредоточился и вспомнил, о чем он говорил.
– Вот о чем я говорю, -- радостно заявил он. -- О дельфинах. Вот о
чем.
– О рыбах? -- рассеянно удивился Азирафель.
– Нет-нет-нет, -- Кроули погрозил ему пальцем. – Млек-питающие. Как
есть млек-питающие. Разница в том... – Он попытался выбраться из трясины
собственного сознания на возвышенное сухое место и вспомнить, в чем же,
собственно разница. – Разница в том, что они...
– Для того, чтобы спариваться, выходят на сушу? – подсказал
Азирафель.
Кроули нахмурился.
– Не думаю. Уверен, что нет. Что-то у них с детенышами. Короче. – Он
взял себя в руки. – Я говорю. Я говорю. У них мозги.
Он потянулся за бутылкой.
– Что у них с мозгами? -- спросил ангел.
– Большие мозги. Вот что я говорю. Большие. Большие. Большие-большие.
А есть еще киты. Мозговые центры, точно говорю. Представляешь, океан, полный
мозгов
– Кракен, – угрюмо заметил Азирафель, уставившись в стакан.
Кроули пристально и холодно посмотрел на него, давая понять, что только
что на рельсы его сознания прямо перед паровозом подбросили огромное бревно.
– Что?
– Большущий сукин сын, – пояснил Азирафель. – Под грохотом
чудовищных валов. Он в глубине среди поли... среди полип... чтоб их, среди
кораллов!... спит. И предположительно, всплывет на поверхность, когда
закипят моря.
– Ну да?
– Факт.
– Вот такие дела, – Кроули с трудом сел прямо. – Океан кипит, бедные
дельфинчики свариваются в уху, и никому до этого нет дела. То же самое с
гориллами. Ух ты, скажут они, небо покраснело, звезды падают, что они такое
добавляют в бананы? А потом...
– Ты знаешь, они вьют гнезда. Гориллы.
Азирафель налил себе еще. Это ему удалось с третьей попытки.
– Да ну.
– Истинная правда. В кино видел. Гнезда.
– Это птицы,– сказал Кроули.
– Гнезда, – настаивал Азирафель.
Кроули решил не настаивать.
– Вот такие дела, – сказал он. – Все создания, большие и мертвые. То
есть малые. Большие и малые. И у многих есть мозги. И тут – ба-ДАММ!
– Ты же приложил к этому руку, – сказал Азирафель. – Ты искушаешь
людей. Искусно искушаешь.
Кроули стукнул стаканом по столу.
– Это другое. Они не обязаны соглашаться. В этом вся и непостижимость.
Это ваши придумали. Все бы вам испытывать людей. Вплоть до полного
уничтожения.
– Ладно. Ладно. Мне это не больше нравится, чем тебе, но я же говорил:
я не могу не повиновы... повинови... не делать, что сказано. Я – анх-хел.
– А в Раю нет театров, -- сказал Кроули. – И почти нет кино.
– Меня искушать даже не пытайся, – сказал Азирафель несчастным
голосом. – Знаю я тебя, змей старый.
– Только представь, – безжалостно продолжал Кроули. – Ты знаешь, что
такое вечность? Знаешь, что такое вечность? Нет, скажи, ты знаешь, что такое
вечность? Вот смотри: стоит большая скала, представил? В милю высотой.
Огромная скала, высотой в милю, на краю Вселенной. И вот каждые тысячу лет
– птичка.
– Какая птичка? – с подозрением в голосе спросил Азирафель.
– Такая птичка. И каждую тысячу лет.
– Одна и та же птичка каждую тысячу лет?
– Ну... да, – неуверенно сказал Кроули.
– Нехилый возраст у птички...
– Ладно. И каждую тысячу лет эта птичка летит...
– Ковыляет. С трудом.
– ... летит к этой скале, и точит себе клюв...
– Постой-ка. Не выйдет. Отсюда до края Вселенной просто куча... –
ангел, шатаясь, помахал руками, чтобы показать, сколько именно, – куча чего
только не! Вот...
– А она все равно туда добирается, – настаивал Кроули.
– Как?!
– Неважно!
– Наверно, на ракете, – сказал ангел.
Кроули решил несколько ослабить напор.
– Ладно, – сказал он. – Пусть так. Короче, эта птичка...
– Но мы же говорим о крае Вселенной, – рассуждал Азирафель. – Так
что если это ракета, тогда такая, из которой на другом конце вылезают твои
потомки. Так что ты им должен об этом сказать: И, взойдя на гору, сделайте
вот что... – Он неуверенно взглянул на Кроули. – Что им там делать?
– Поточить клюв о камень, -- подсказал Кроули. – Потом она летит
обратно...
– ... в ракете...
– А через тысячу лет она прилетает, и снова точит себе клюв, –
скороговоркой выпалил Кроули.
Над столом повисла особая, нетрезвая тишина.
– Столько сил – только чтобы поточить клюв? – задумчиво произнес
Азирафель.
– Дослушай, -- упорствовал Кроули. – Смысл в том, что когда птичка
сточит скалу до основания...
Азирафель открыл рот. Кроули был просто уверен, что он собирается
сделать замечание об относительной твердости ороговевших тканей птичьих
клювов и гранитных скальных пород, и рванулся в атаку.
– ... обязательный просмотр "Звуков музыки" еще не закончится!
Азирафель замер.
– А ты будешь получать от этого удовольствие, – неумолимо продолжал
Кроули. – Искреннее удовольствие.
– Милый мой, но...
– Выбора у тебя не будет.
– Но послушай...
– Вкус у Рая отсутствует начисто.
– Но...
– И ни одного японского ресторана. Даже суши-баров нет.
По внезапно посерьезневшему лицу ангела скользнула гримаса боли.
– Мне это не под силу, когда я пьян, – сказал он. – Ты как хочешь, я
трезвею.
– Я тоже.
Оба зажмурились, пережидая, пока алкоголь улетучится из организма, и
сели прямее. Азирафель поправил галстук.
– Я не могу вмешиваться в божественный план, – хрипло сказал он.
Кроули несколько секунд задумчиво созерцал стакан, а потом вновь
наполнил его.
– А в дьявольский можешь? – спросил он.
– Прошу прощения?
– Так ведь это дьявольский план, разве нет? Мы по нему работаем. В
смысле – наши работают.
– Ну конечно, только он – часть общего божественного плана, – сказал
Азирафель. – Вы просто ничего не можете сделать, если это не является
частью непостижимого божественного плана, – добавил он, с ноткой
самодовольства в голосе.
– Ага, как же!
– Нет, в этом-то все и дело, если зреть... если... – Азирафель
раздраженно щелкнул пальцами. – Как это ты любишь выражаться? Если зреть в
корне.
– Зреть в корень.
– Да, именно так.
– Ну... если ты в этом так уверен, – сказал Кроули.
– Абсолютно.
Кроули лукаво взглянул на Азирафеля.
– Значит, ты не можешь быть уверен – поправь меня, если я ошибаюсь –
ты не можешь быть уверен, что противостоять ему не является частью этого
самого плана. Я хочу сказать, предполагается, что ты противостоишь
дьявольским козням на каждом шагу, разве нет?
Азирафель колебался.
– В общем, да...
– Как увидишь козни, сразу им противостоишь. Правильно?
– Ну, в широком смысле, конечно. На самом деле я подвигаю людей, чтобы
козням противостояли они. Непостижимость, ты же понимаешь.
– Именно, именно. Значит, все что тебе нужно делать – это
противостоять козням. Потому что если я хоть что-нибудь понимаю, рождение –
это только начало. Важно воспитание. Влияние. Иначе ребенок никогда не
научится использовать свои силы. – Он запнулся. – Во всяком случае, именно
так, как предполагалось.
– Разумеется, наши не будут возражать против того, чтобы я расстраивал
твои планы, – задумчиво произнес Азирафель. – Совсем не будут.
– Именно. Еще одно перышко в крыло добавят. – Кроули подмигнул
Азирафелю.
– Что же случится, если ребенок не будет воспитан в сатанинском духе?
– размышлял Азирафель.
– Может быть, ничего. Он ни о чем и не узнает.
– Но наследственность...
– Не надо мне про наследственность. Она-то тут при чем? – наседал на
него Кроули. – Посмотри на Сатану. Создан ангелом, вырос Главным Врагом.
Если уж говорить про генетику, можно с таким же успехом утверждать, что
малыш вырастет ангелом. В конце концов, его отец в прежние времена занимал
немалый пост в небесах. Так что говорить, что он вырастет демоном только
потому, что его папаша демоном стал -- все рано, что считать, что если
отрезать мыши хвост, она будет рожать бесхвостых мышей. Нет. Воспитание –
это все. Можешь мне поверить.
– А без не встречающего сопротивления сатанинского влияния...
– Ну, в худшем случае Преисподней придется все начать заново. И у
Земли будет по меньшей мере еще одиннадцать лет. Стоит того, чтобы
попытаться, а?
Азирафаль снова задумался.
– Так ты говоришь, в самой природе ребенка не заложено зла? –
медленно проговорил он.
– В нем заложена возможность зла. И, точно так же, возможность добра
– скорее всего. Всего лишь две могущественные возможности, дожидающиеся
своего часа, -- пожал плечами Кроули. – В любом случае, почему мы говорим о
добре и зле? Это всего лишь названия команд. Мы-то знаем.
– Думаю, следует попытаться, – сказал ангел. Кроули одобряюще кивнул.
– Договорились? – спросил он, протягивая руку.
Ангел осторожно пожал ее.
– Это наверняка будет поинтереснее, чем возиться со святыми, – сказал
он.
– И в конечном итоге, это все для его же блага, -- сказал Кроули. –
Мы этому младенцу будем как крестные отцы. Можно сказать, будем руководить
его религиозным воспитанием.
Азирафель просиял.
– Ты знаешь, мне это даже в голову не приходило, – сказал он. –
Крестные отцы. Будь я проклят.
– Это не так страшно, – заметил Кроули. – Когда привыкнешь.
Терри Пратчетт, Нил Гейман "Благие знамения"
четкая организация похорон, хех ..Когда окончилось дознание по делу о смерти Бака Феншоу, уголовная братия созвала митинг, ибо на Тихоокеанском побережье нельзя и шагу ступить без митингов и публичного выражения чувств. Были вынесены скорбные резолюции и образованы всевозможные комитеты, среди них комитет в составе одного человека, которому поручалось вести переговоры со священником — весьма хрупким, едва оперившимся духовным птенцом, недавно залетевшим к нам из восточных штатов, где он окончил семинарию, и еще не освоившимся с приисковыми нравами. Итак, член комитета Скотти Бригз отправился выполнять возложенное на него поручение. Стоило послушать, как впоследствии священник рассказывал об этом визите! Скотти был здоровенный детина; отправляясь куда-нибудь по важному общественному делу, как, например, в данном случае, он облачался в пожарную каску и огненного цвета фланелевую рубашку, из-за лакированного пояса торчал револьвер и гаечный ключ, куртка перекинута через руку, брюки вправлены в голенища. Словом, наружностью своей он являл довольно резкий контраст с бледноликим богословом. Справедливость требует, однако, отметить, что он обладал при всем этом сердцем добрым, крепко любил своих друзей и в драку вступал только в случае крайней уже необходимости. В самом деле — и тут общественное мнение было единодушным, — все истории, в которых Скотти оказывался замешан, проистекали от благородства его натуры: он бросался в драку с одной-единственной целью — принять сторону слабейшего. Многолетняя дружба и многочисленные приключения связывали его с Баком Феншоу. Раз, например, завидя какую-то свалку, они скинули куртки и встали на защиту слабей стороны; когда же они наконец добились нелегкой победы и огляделись вокруг, то обнаружили, что те, кого они защищали, давно уже дезертировали с поля боя и — больше того — прихватили с собой и куртки своих защитников! Но вернемся к Скотти и священнику. Скотти пришел по печальному делу, и физиономия у него была соответственно постная. Представ пред светлые очи священника, Скотти уселся напротив него, положил свою пожарную каску прямо на незаконченную проповедь, под самым носом у хозяина, извлек из каски красный шелковый платок, вытер им лоб и испустил глубокий, скорбный вздох, из которого должно было явствовать, зачем он пришел. Проглотив подкатившийся к горлу комок и пролив две-три слезы, он наконец с видимым усилием овладел собой и уныло проговорил:
— Вы, значит, и есть тот самый гусь, что ведает здешней евангельской лавочкой?
— Вы спрашиваете, являюсь ли я… Простите, я, должно быть, не совсем уловил точный смысл ваших слов?
Вздохнув еще раз и подавив рыдание, Скотти отвечал:
— Видите ли, мы тут влипли чуток, и вот наши ребята решили подъехать к вам и попросить, чтобы вы нас выручили, — если только я правильно обмозговал и вы в самом деле главный заправила аллилуйного заведения на углу.
— Я пастырь вверенного мне стада, и на углу этой улицы помещается священная обитель.
— Какой-такой пастырь?
— Духовный советчик небольшой общины верующих, чье святилище примыкает к стенам этого дома.
Скотти почесал затылок, подумал с минуту и сказал:
— Ваша взяла, приятель! Не та масть. Берите взятку, я пасую.
— Простите? Вы сказали…
— У вас фора. А может, у нас обоих фора, не знаю. Мы никак с вами не снюхаемся. Дело в том, что один из наших перекинулся, и мы хотим устроить ему крепкие проводы, и вот я печалюсь о том, как бы раздобыть типа, который бы завел свою шарманку да и отплясал бы нам всю эту музыку как следует.
— Друг мой, я все более и более теряюсь. Ваши замечания приводят меня в крайнее замешательство! Не можете ли вы изложить свои мысли несколько яснее? На краткий миг мне показалось, будто я улавливаю смысл ваших речей, но вот я опять брожу в потемках. Может быть, наша беседа была бы плодотворной, если бы вы постарались держаться строго фактической стороны дела, не прибегая к нагромождению метафор и аллегорий?
Последовала еще одна пауза, затем Скотти произнес:
— Пожалуй, что я — пас.
— Как?
— Моя карта бита, приятель.
— Мне все еще темен смысл ваших слов.
— Да просто-напросто последним своим ходом вы меня начисто затюкали. Козырей не осталось, и в масть ходить нечем.
В полном недоумении священник откинулся на спинку кресла. Скотти, подперев голову рукой, погрузился в задумчивость. Вдруг он поднял голову, лицо его, по-прежнему печальное, оживилось.
— Сейчас вы все смекнете, — сказал он. — Нам нужен человек, который на библии собаку съел.
— Что такое?
— Мастак по библии, ну — поп!
— Ах, вот оно что! Так бы и сказали сразу. Я и есть священник. Поп.
— Вот это уже другой разговор! Вы поняли меня с полуслова, как настоящий мужчина. Ваших пять! — Тут он протянул свою заскорузлую лапищу, обхватил ею маленькую руку священника и стал трясти ее в знак братской симпатии и полного удовлетворения.
— Вот и ладно, приятель! Начнем сначала. Вы не смотрите, что я хлюпаю носом, — у нас, понимаешь, передряга. Один из наших, видишь ли, полетел с лотка.
— Откуда?
— Да с лотка же, дал дуба, понятно?
— Дуба?
— Ну да, загнулся…
— А!.. Отправился в ту таинственную сень, откуда нет возврата?
— Возврата? Хорошенькое дело! Я ж говорю, приятель: он умер.
— Да, да, я понял.
— Хорошо, коли понял. А то я думал, может опять запутались как-нибудь. Так что он опять, значит, умер…
— Как то есть опять? Разве он когда-нибудь раньше умирал?
— Он-то? Ну нет! Это вам не кошка — та, говорят умирает только с девятого раза. Нет уж, будьте покойны, он умер намертво, бедняга, и лучше б было мне не дожить до того дня! Лучшего друга, чем Бак Феншоу, дай — не возьму! Я ведь его знал как облупленного. А я уж такой: если кто полюбится — примерзаю накрепко, понятно? С какой стороны его ни взять, приятель, второго такого на приисках не сыщешь. Бак Феншоу не выдаст — это всякий знал. Ну да что там размазывать — крышка ему, и все тут. Загребли парня.
— Загребли?!
— Ну да, смерть загребла! Что поделаешь, приходится расстаться. Так-то вот. Заковыристая штука жизнь, верно? Но и молодчина же то был, приятель! Как разойдется — держись! Да уж это мальчик такой — чистое стекло. Вы только плюньте ему в лицо да дайте развернуться, и уж он вам покажет. Другого такого сукина сына свет не видывал. Нет, не говорите, приятель, этот знал!
— Знал? В какой же области он был наиболее сведущ?
— Да уж он знал, что к чему. Ни в грош никого не ставил. Даже самого чч… пересамого, понимаете? Извините, любезный, я чуть было не чертыхнулся при вас, — ну да видите ли, мне до черта тяжело вести такой деликатный разговор — все себя придерживаю, понимаете ли, думаю, как помягче выстрелить. Ну а на нем пора крест поставить, тут уж ничего не попишешь. Значит так, если вы поможете пристукнуть крышку…
— Произнести надгробную проповедь? Совершить погребальный обряд?
— Эх, хорошо словечко — «обряд»! В самую точку попали! Сюда-то мы и метили. Мы это дельце решили провернуть, невзирая на расходы. У него все всегда было на широкую ногу, и будьте покойны — похороны будут что надо: пластинка цельного серебра на гробу, шесть плюмажей на дрогах, негр на козлах, при манишке и цилиндре — не шик, скажете? Вы тоже не останетесь в обиде, приятель! У вас будет свой экипаж; а если что не так, вы только свистните — мы все устроим. Мы вам состряпаем ящик на славу, вы с него будете говорить ваши слова в доме у самого — шикарно! Смотрите же, напутствуйте нашего Бака как-нибудь позагвоздистей, — всякий, кто его знал, скажет, что лучше него человека на приисках не найти. Если где что пережмете — не дрейфьте. Он терпеть не мог несправедливости. Из кожи лез, чтоб в городе все было тихо-мирно. Да я сам своими глазами видел, как он за одиннадцать минут расправился с четырьмя мексикашками! Он не таковский, чтобы тратить время и разыскивать типов, что наводят порядок, — он все сам. Католиком он никогда не был. Терпеть их не мог. «Ирландцев просят не беспокоиться», — такая у него была любимая поговорка. Но уж где увидит, что задеты права человека, он тут как тут — ни с чем не посчитается! Как-то наши молодчики заскочили на католическое кладбище и давай распределять между собой участки. Посмотрели бы вы на него тогда! И задал же он им жару, приятель! Я-то видел…
— Что ж, это делает ему честь… Во всяком случае, чувство, коим он руководился… хоть, может быть, самый поступок, строго говоря, и не заслуживает одобрений. Скажите, усопший исповедовал какую-либо религиозную доктрину? Признавал ли он, так сказать, какую-либо зависимость от высшей силы, чувствовал ли духовную связь с нею?
Собеседнику снова пришлось задуматься.
— Ну вот, опять вы меня в тупик загнали, приятель! Попробуйте-ка повторить то, что вы сказали, да пореже, что ли?
— Хорошо, попробую выразить свою мысль в более доступной форме. Был ли покойный связан с какой-либо организацией, которая, отрешившись от мирских дел, посвятила себя бескорыстному служению нравственному началу?
— Аут, приятель! Попробуй бить по другой!
— Как вы сказали?
— Да нет уж, где мне с вами тягаться! Когда вы даете с левой, я носом землю рою. У вас что ни ход, то взятка. А мне нейдет карта, и все тут. Давайте-ка перетасуем!
— Вы хотите начать все сызнова?
— Во-во!
— Ну, хорошо. Я хочу знать, что за человек он был, был ли он добро…
— Стоп! Понял! Теперь повремените, покуда я взгляну на свои карты. Какой он был человек, вы спрашиваете? Что это был за человек, приятель! Днем с огнем такого не сыскать! Господи, да вы бы души в нем не чаяли — вот он какой был человек! По всей Америке пройдите — не найдете такого молодца, которого бы он не уложил на обе лопатки! А кто, по-вашему, прикончил волынку тот раз перед выборами? Только он! Да и никто бы — это вам всякий скажет, — никто б, кроме него, не справился. Он прямо врезался в толпу, в одной руке — ключ, в другой — труба, и вот не прошло и трех минут, как он отправил четырнадцать душ домой на носилках! Он их всех разогнал, так что никто не успел и сдачи дать. Он всегда стоял горой за порядок, любой ценой его добивался, он просто терпеть не мог беспорядка! Эх, приятель, не знаете вы, кого потерял город! Наши были бы очень даже довольны, если бы вы что-нибудь такое ввернули бы о нем позабористее, воздали бы ему должное, — понимаете? Когда ирландцы придумали бить стекла в воскресной школе методистов, Бак Феншоу сам, без подсказки, закрыл кабак, взял парочку пистолетов и стал на страже у воскресной школы. «Ирландцев просят не беспокоиться!» — вот он чего сказал. Они и отстали. Да это был самый шикарный парень в горах, приятель! Бегал — быстрее всех, прыгал — выше всех, рука — тяжелее всех, а уж столько виски, сколько он мог в себя влить не проливая, ни в кого, приятель, не вольешь — и не мечтай! Хоть ты семнадцать округов обшарь! Да уж, приятель, не забудьте об этом сказать — ребята смерть как обрадуются. И еще, приятель, вы можете сказать, что он мамаше своей не дал пинка.
— Не дал пинка своей матушке?
— Ну да, спросите — всякий вам скажет.
— Помилуйте, зачем бы ему с ней так поступать?
— Вот и я говорю, а только иной ведь такого пинка даст — о-го-го!
— Не могу себе представить, чтобы уважающий себя человек и позволил себе такое!
— Еще как позволяют!
— По моему мнению, человек, который дерзает поднять руку на родную мать, достоин…
— Э, приятель, не туда загнул опять! Чистый аут. Я ведь о том, что он мамашу свою не бросил, — понятно? Не дал ей пинка. Ни-ни! И домик-то ей устроил, и участки в городе, и денег сколько душе угодно. А как он за ней ухаживал! Когда она оспой заболела, ведь ночей не спал, все с ней сидел, черт меня побери! Вы уж извините меня — так, знаете, вырвалось из глотки, ну ее к дьяволу! Вы со мной как джентльмен с джентльменом, приятель, я ведь ценю, не думайте, и, уж поверьте, не стал бы вас обижать нарочно. Вы молодчина. Правильный человек. Вы мне нравитесь, приятель, и я измордую всякого, кто вас невзлюбит. Я его так измордую, что он уже не разберет, где он, а где прошлогодний труп! Так и запишите! (Братское рукопожатие, и гость уходит.)
Марк Твен, "Налегке", 2 часть, 6 глава
UPD: Джонатан Троппер "Дальше живите сами"
***
— ...Так получилось.
Эта коронная фраза, «так получилось», годится на все случаи Филипповой жизни, этакая идеальная эпитафия человеку, который всегда оказывается ни в чем не повинным свидетелем собственных поступков.
***
– Скажи, о чем ты сейчас думаешь, – просит она. – Пожалуйста.
Абсурдная просьба. Наши отредактированные, не приглаженные чувством вины или стыда мысли не отличаются приличием или любовью к ближнему, они совершенно не предназначены для озвучивания, поскольку могут либо кого то больно ранить, либо выявить, какие мы на самом деле себялюбцы и подонки. В сущности, мы никогда и ни с кем не делимся своими мыслями, мы делимся лишь отфильтрованными, обеззараженными, разбавленными водицей растворами этих мыслей, их сладенькими голливудскими экранизациями, предназначенными для детей от тринадцати и старше.
***
Есть старинный афоризм: достойная речь, как женская юбка, достаточно коротка, чтобы удержать внимание слушателя, и достаточно длинна, чтобы объять предмет.
***
В какой – то момент уже совершенно не важно, кто прав, а кто виноват. Злость и обида превращаются в дурную привычку, вроде курения. Ты травишь себя, даже не задумываясь о том, что делаешь.
***
Иногда люди говорят «я хочу извиниться» и полагают, что тем самым они это уже сделали. На самом же деле они сказали «а», не сказавши «б».
***
— Проблема — это нечто, требующее решения, — произносит Филипп. — Если решения нет, нет и проблемы. Надо взглянуть на все это иначе.
***
— Ты даже не предупредил никого, что куда-то уезжаешь!
— На то была причина.
— Какая?
— Не хотел.
***
Наш Филипп — просто кладезь цитат из фильмов и песен. Жаль, что, расчищая для них место у себя в голове, он заодно выкинул оттуда логику и здравый смысл.
***
— Он шутит, — вступается за меня мама.
— Я не шучу, — говорю я.
— Он не шутит, — подтверждает Венди.
— Он серьезен, как сердечный приступ, — подхватывает Филипп.
***
- Ты ведь сама не веришь половине того, что говоришь. Разве не так?
- Не знаю. – Мама откидывается на стульчике. – Говорю – то я очень убедительно.
***
Венди вздыхает, давая понять, как мучительно для неё пробиваться через непроходимую чащу моей тупости.
***
— Домой-то готов ехать?
— Поехали.
Он забирает у меня монтировку и, спрыгнув на землю, с размаху разбивает стекло на стороне водителя. Мгновенно срабатывает сирена — взвывает приглушенно, точно извиняясь. Улыбка у Филиппа — до ушей.
— Случайно вышло.
— Ты — идиот.
— Сам только что сказал, что я — мудрец.
— А теперь я называю вещи своими именами. В голове прояснилось.
— Рад за тебя. — Он протягивает мне монтировку. — Ударь разок, на дорожку?
— Я пытаюсь подняться выше мести. Простить и жить дальше.
— Так и сделаешь. Через тридцать секунд. — Он бросает мне железку.
Джонатан Троппер "Дальше живите сами"
Марк Твен, Налегке, глава 3
Койот<...После завтрака, в течение примерно часа, нам повстречались первые норы луговых собачек, первая антилопа и первый волк. Если мне память не изменяет, это был койот - луговой волк западных пустынь, и в таком случае я могу сказать с уверенностью, что ни красотой, ни респектабельностью он не отличался; я могу судить о нем со знанием дела, ибо впоследствии близко познакомился с его породой. Это длинное тощее существо, несчастное и больное на вид, в серой волчьей шкуре, с хвостом довольно пушистым, но неизменно поджатым, что придает всей его фигуре выражение крайнего уныния и безысходной тоски; взгляд у него увертливый и злобный, морда вытянутая и острая, приподнятая верхняя губа не закрывает зубов. Весь он какой-то вороватый.
Койот - живое воплощение нужды. Он всегда голоден. Он всегда беден, незадачлив и одинок. Самая последняя тварь презирает его, и даже блохи предпочли бы ему велосипед. Он так смирен и труслив, что, хотя зубы у него угрожающе оскалены, вся морда словно просит простить его за это. А какой урод! - костлявый, худющий, щетинистый и жалкий. Увидев вас, он приподымает верхнюю губу и скалит зубы, потом слегка сворачивает со своего пути, втягивает голову и пускается крупной неслышной рысью сквозь заросли полыни, время от времени оглядываясь на вас через плечо, пока не уйдет так далеко, что пуля догнать его не может; тогда он останавливается и внимательно рассматривает вас; делает он это через равные промежутки: пробежит пятьдесят ярдов и остановится; еще пятьдесят ярдов - и опять остановится; и наконец серая окраска его скользящего тела сливается с серым цветом полыни, и койот исчезает. Все это при условии, что вы ничем ему не угрожаете; в противном же случае он проявляет несравненно большую прыть, мчится, словно наэлектризованный, и между ним и вашим оружием оказывается столько недвижимого имущества, что к тому времени, когда вы взведете курок, вы убеждаетесь в необходимости иметь винтовку Минье; прицелившись, уже понимаете, что вам нужна пушка; а когда вы спускаете курок, для вас совершенно ясно, что догнать его могла бы только необычайно выносливая молния. ...>
Марк Твен, Налегке, глава 5
там, в общем-то, вся глава про койота зачетна)
меня восхищает то, как он описывает животных... ладно животных, но растения! С детства не любила читать описания природы, они казались мало того, что приторными, - неизменно нудными..Несколько абзацев описания - были настоящим испытанием на стойкость... а тут! Целая страница про куст полыни - пролетела как несколько строк.
И, в который раз, Марк Твен - шикарный автор.
ошибка наборщика
Пространная ошибка наборщика, если это можно так назвать, вкралась в книгу
Иезекииль, глава 48, стих пятый (орфография, для удобочитаемости,
современная):
2 Подле границы Дана, от восточного края до западного, это один удел
Асиру.
3 Подле границы Асира, от восточного края до западного, это один удел
Неффалиму.
4 Подле границы Неффалима, от восточного края до западного, это один
удел Манассии.
5 Да пошло Оно Все во все эти Уделы, воистину достало меня стоять за
этим Столом. Хозяин Билтонн Слова не держит, Хозяин же Скэггс Скряга
отменный, и Скупердяй, Псу подобно оголодавшему. Истинно говорю Вам, в день
такой каждый из Вас, в ком есть Мозгов на полмеры, на Солнышко вылезет, а не
будет Торчать здесь весь Божий день за Рухлядью этой, за Набором этим, в три
Предела, четыре Края, пять Границ
НА *******!
6 Подле границы Ефрема, от восточного края до западного, это один удел
Рувиму. ...>
Терри Пратчетт, Нил Гейман "Благие знамения"
Хех, стойкие ассоциации с написанием курсовой...Да и вообще по жизни, из серии "но бывают момееенты!"
беседа Кроули и Азирафеля<... Стол между ними был уставлен бутылками.
– Я говорю, – Кроули попытался сфокусировать взгляд на Азирафеле. –
Я говорю... я говорю...
Он сосредоточился и вспомнил, о чем он говорил.
– Вот о чем я говорю, -- радостно заявил он. -- О дельфинах. Вот о
чем.
– О рыбах? -- рассеянно удивился Азирафель.
– Нет-нет-нет, -- Кроули погрозил ему пальцем. – Млек-питающие. Как
есть млек-питающие. Разница в том... – Он попытался выбраться из трясины
собственного сознания на возвышенное сухое место и вспомнить, в чем же,
собственно разница. – Разница в том, что они...
– Для того, чтобы спариваться, выходят на сушу? – подсказал
Азирафель.
Кроули нахмурился.
– Не думаю. Уверен, что нет. Что-то у них с детенышами. Короче. – Он
взял себя в руки. – Я говорю. Я говорю. У них мозги.
Он потянулся за бутылкой.
– Что у них с мозгами? -- спросил ангел.
– Большие мозги. Вот что я говорю. Большие. Большие. Большие-большие.
А есть еще киты. Мозговые центры, точно говорю. Представляешь, океан, полный
мозгов
– Кракен, – угрюмо заметил Азирафель, уставившись в стакан.
Кроули пристально и холодно посмотрел на него, давая понять, что только
что на рельсы его сознания прямо перед паровозом подбросили огромное бревно.
– Что?
– Большущий сукин сын, – пояснил Азирафель. – Под грохотом
чудовищных валов. Он в глубине среди поли... среди полип... чтоб их, среди
кораллов!... спит. И предположительно, всплывет на поверхность, когда
закипят моря.
– Ну да?
– Факт.
– Вот такие дела, – Кроули с трудом сел прямо. – Океан кипит, бедные
дельфинчики свариваются в уху, и никому до этого нет дела. То же самое с
гориллами. Ух ты, скажут они, небо покраснело, звезды падают, что они такое
добавляют в бананы? А потом...
– Ты знаешь, они вьют гнезда. Гориллы.
Азирафель налил себе еще. Это ему удалось с третьей попытки.
– Да ну.
– Истинная правда. В кино видел. Гнезда.
– Это птицы,– сказал Кроули.
– Гнезда, – настаивал Азирафель.
Кроули решил не настаивать.
– Вот такие дела, – сказал он. – Все создания, большие и мертвые. То
есть малые. Большие и малые. И у многих есть мозги. И тут – ба-ДАММ!
– Ты же приложил к этому руку, – сказал Азирафель. – Ты искушаешь
людей. Искусно искушаешь.
Кроули стукнул стаканом по столу.
– Это другое. Они не обязаны соглашаться. В этом вся и непостижимость.
Это ваши придумали. Все бы вам испытывать людей. Вплоть до полного
уничтожения.
– Ладно. Ладно. Мне это не больше нравится, чем тебе, но я же говорил:
я не могу не повиновы... повинови... не делать, что сказано. Я – анх-хел.
– А в Раю нет театров, -- сказал Кроули. – И почти нет кино.
– Меня искушать даже не пытайся, – сказал Азирафель несчастным
голосом. – Знаю я тебя, змей старый.
– Только представь, – безжалостно продолжал Кроули. – Ты знаешь, что
такое вечность? Знаешь, что такое вечность? Нет, скажи, ты знаешь, что такое
вечность? Вот смотри: стоит большая скала, представил? В милю высотой.
Огромная скала, высотой в милю, на краю Вселенной. И вот каждые тысячу лет
– птичка.
– Какая птичка? – с подозрением в голосе спросил Азирафель.
– Такая птичка. И каждую тысячу лет.
– Одна и та же птичка каждую тысячу лет?
– Ну... да, – неуверенно сказал Кроули.
– Нехилый возраст у птички...
– Ладно. И каждую тысячу лет эта птичка летит...
– Ковыляет. С трудом.
– ... летит к этой скале, и точит себе клюв...
– Постой-ка. Не выйдет. Отсюда до края Вселенной просто куча... –
ангел, шатаясь, помахал руками, чтобы показать, сколько именно, – куча чего
только не! Вот...
– А она все равно туда добирается, – настаивал Кроули.
– Как?!
– Неважно!
– Наверно, на ракете, – сказал ангел.
Кроули решил несколько ослабить напор.
– Ладно, – сказал он. – Пусть так. Короче, эта птичка...
– Но мы же говорим о крае Вселенной, – рассуждал Азирафель. – Так
что если это ракета, тогда такая, из которой на другом конце вылезают твои
потомки. Так что ты им должен об этом сказать: И, взойдя на гору, сделайте
вот что... – Он неуверенно взглянул на Кроули. – Что им там делать?
– Поточить клюв о камень, -- подсказал Кроули. – Потом она летит
обратно...
– ... в ракете...
– А через тысячу лет она прилетает, и снова точит себе клюв, –
скороговоркой выпалил Кроули.
Над столом повисла особая, нетрезвая тишина.
– Столько сил – только чтобы поточить клюв? – задумчиво произнес
Азирафель.
– Дослушай, -- упорствовал Кроули. – Смысл в том, что когда птичка
сточит скалу до основания...
Азирафель открыл рот. Кроули был просто уверен, что он собирается
сделать замечание об относительной твердости ороговевших тканей птичьих
клювов и гранитных скальных пород, и рванулся в атаку.
– ... обязательный просмотр "Звуков музыки" еще не закончится!
Азирафель замер.
– А ты будешь получать от этого удовольствие, – неумолимо продолжал
Кроули. – Искреннее удовольствие.
– Милый мой, но...
– Выбора у тебя не будет.
– Но послушай...
– Вкус у Рая отсутствует начисто.
– Но...
– И ни одного японского ресторана. Даже суши-баров нет.
По внезапно посерьезневшему лицу ангела скользнула гримаса боли.
– Мне это не под силу, когда я пьян, – сказал он. – Ты как хочешь, я
трезвею.
– Я тоже.
Оба зажмурились, пережидая, пока алкоголь улетучится из организма, и
сели прямее. Азирафель поправил галстук.
– Я не могу вмешиваться в божественный план, – хрипло сказал он.
Кроули несколько секунд задумчиво созерцал стакан, а потом вновь
наполнил его.
– А в дьявольский можешь? – спросил он.
– Прошу прощения?
– Так ведь это дьявольский план, разве нет? Мы по нему работаем. В
смысле – наши работают.
– Ну конечно, только он – часть общего божественного плана, – сказал
Азирафель. – Вы просто ничего не можете сделать, если это не является
частью непостижимого божественного плана, – добавил он, с ноткой
самодовольства в голосе.
– Ага, как же!
– Нет, в этом-то все и дело, если зреть... если... – Азирафель
раздраженно щелкнул пальцами. – Как это ты любишь выражаться? Если зреть в
корне.
– Зреть в корень.
– Да, именно так.
– Ну... если ты в этом так уверен, – сказал Кроули.
– Абсолютно.
Кроули лукаво взглянул на Азирафеля.
– Значит, ты не можешь быть уверен – поправь меня, если я ошибаюсь –
ты не можешь быть уверен, что противостоять ему не является частью этого
самого плана. Я хочу сказать, предполагается, что ты противостоишь
дьявольским козням на каждом шагу, разве нет?
Азирафель колебался.
– В общем, да...
– Как увидишь козни, сразу им противостоишь. Правильно?
– Ну, в широком смысле, конечно. На самом деле я подвигаю людей, чтобы
козням противостояли они. Непостижимость, ты же понимаешь.
– Именно, именно. Значит, все что тебе нужно делать – это
противостоять козням. Потому что если я хоть что-нибудь понимаю, рождение –
это только начало. Важно воспитание. Влияние. Иначе ребенок никогда не
научится использовать свои силы. – Он запнулся. – Во всяком случае, именно
так, как предполагалось.
– Разумеется, наши не будут возражать против того, чтобы я расстраивал
твои планы, – задумчиво произнес Азирафель. – Совсем не будут.
– Именно. Еще одно перышко в крыло добавят. – Кроули подмигнул
Азирафелю.
– Что же случится, если ребенок не будет воспитан в сатанинском духе?
– размышлял Азирафель.
– Может быть, ничего. Он ни о чем и не узнает.
– Но наследственность...
– Не надо мне про наследственность. Она-то тут при чем? – наседал на
него Кроули. – Посмотри на Сатану. Создан ангелом, вырос Главным Врагом.
Если уж говорить про генетику, можно с таким же успехом утверждать, что
малыш вырастет ангелом. В конце концов, его отец в прежние времена занимал
немалый пост в небесах. Так что говорить, что он вырастет демоном только
потому, что его папаша демоном стал -- все рано, что считать, что если
отрезать мыши хвост, она будет рожать бесхвостых мышей. Нет. Воспитание –
это все. Можешь мне поверить.
– А без не встречающего сопротивления сатанинского влияния...
– Ну, в худшем случае Преисподней придется все начать заново. И у
Земли будет по меньшей мере еще одиннадцать лет. Стоит того, чтобы
попытаться, а?
Азирафаль снова задумался.
– Так ты говоришь, в самой природе ребенка не заложено зла? –
медленно проговорил он.
– В нем заложена возможность зла. И, точно так же, возможность добра
– скорее всего. Всего лишь две могущественные возможности, дожидающиеся
своего часа, -- пожал плечами Кроули. – В любом случае, почему мы говорим о
добре и зле? Это всего лишь названия команд. Мы-то знаем.
– Думаю, следует попытаться, – сказал ангел. Кроули одобряюще кивнул.
– Договорились? – спросил он, протягивая руку.
Ангел осторожно пожал ее.
– Это наверняка будет поинтереснее, чем возиться со святыми, – сказал
он.
– И в конечном итоге, это все для его же блага, -- сказал Кроули. –
Мы этому младенцу будем как крестные отцы. Можно сказать, будем руководить
его религиозным воспитанием.
Азирафель просиял.
– Ты знаешь, мне это даже в голову не приходило, – сказал он. –
Крестные отцы. Будь я проклят.
– Это не так страшно, – заметил Кроули. – Когда привыкнешь.
Терри Пратчетт, Нил Гейман "Благие знамения"
четкая организация похорон, хех ..Когда окончилось дознание по делу о смерти Бака Феншоу, уголовная братия созвала митинг, ибо на Тихоокеанском побережье нельзя и шагу ступить без митингов и публичного выражения чувств. Были вынесены скорбные резолюции и образованы всевозможные комитеты, среди них комитет в составе одного человека, которому поручалось вести переговоры со священником — весьма хрупким, едва оперившимся духовным птенцом, недавно залетевшим к нам из восточных штатов, где он окончил семинарию, и еще не освоившимся с приисковыми нравами. Итак, член комитета Скотти Бригз отправился выполнять возложенное на него поручение. Стоило послушать, как впоследствии священник рассказывал об этом визите! Скотти был здоровенный детина; отправляясь куда-нибудь по важному общественному делу, как, например, в данном случае, он облачался в пожарную каску и огненного цвета фланелевую рубашку, из-за лакированного пояса торчал револьвер и гаечный ключ, куртка перекинута через руку, брюки вправлены в голенища. Словом, наружностью своей он являл довольно резкий контраст с бледноликим богословом. Справедливость требует, однако, отметить, что он обладал при всем этом сердцем добрым, крепко любил своих друзей и в драку вступал только в случае крайней уже необходимости. В самом деле — и тут общественное мнение было единодушным, — все истории, в которых Скотти оказывался замешан, проистекали от благородства его натуры: он бросался в драку с одной-единственной целью — принять сторону слабейшего. Многолетняя дружба и многочисленные приключения связывали его с Баком Феншоу. Раз, например, завидя какую-то свалку, они скинули куртки и встали на защиту слабей стороны; когда же они наконец добились нелегкой победы и огляделись вокруг, то обнаружили, что те, кого они защищали, давно уже дезертировали с поля боя и — больше того — прихватили с собой и куртки своих защитников! Но вернемся к Скотти и священнику. Скотти пришел по печальному делу, и физиономия у него была соответственно постная. Представ пред светлые очи священника, Скотти уселся напротив него, положил свою пожарную каску прямо на незаконченную проповедь, под самым носом у хозяина, извлек из каски красный шелковый платок, вытер им лоб и испустил глубокий, скорбный вздох, из которого должно было явствовать, зачем он пришел. Проглотив подкатившийся к горлу комок и пролив две-три слезы, он наконец с видимым усилием овладел собой и уныло проговорил:
— Вы, значит, и есть тот самый гусь, что ведает здешней евангельской лавочкой?
— Вы спрашиваете, являюсь ли я… Простите, я, должно быть, не совсем уловил точный смысл ваших слов?
Вздохнув еще раз и подавив рыдание, Скотти отвечал:
— Видите ли, мы тут влипли чуток, и вот наши ребята решили подъехать к вам и попросить, чтобы вы нас выручили, — если только я правильно обмозговал и вы в самом деле главный заправила аллилуйного заведения на углу.
— Я пастырь вверенного мне стада, и на углу этой улицы помещается священная обитель.
— Какой-такой пастырь?
— Духовный советчик небольшой общины верующих, чье святилище примыкает к стенам этого дома.
Скотти почесал затылок, подумал с минуту и сказал:
— Ваша взяла, приятель! Не та масть. Берите взятку, я пасую.
— Простите? Вы сказали…
— У вас фора. А может, у нас обоих фора, не знаю. Мы никак с вами не снюхаемся. Дело в том, что один из наших перекинулся, и мы хотим устроить ему крепкие проводы, и вот я печалюсь о том, как бы раздобыть типа, который бы завел свою шарманку да и отплясал бы нам всю эту музыку как следует.
— Друг мой, я все более и более теряюсь. Ваши замечания приводят меня в крайнее замешательство! Не можете ли вы изложить свои мысли несколько яснее? На краткий миг мне показалось, будто я улавливаю смысл ваших речей, но вот я опять брожу в потемках. Может быть, наша беседа была бы плодотворной, если бы вы постарались держаться строго фактической стороны дела, не прибегая к нагромождению метафор и аллегорий?
Последовала еще одна пауза, затем Скотти произнес:
— Пожалуй, что я — пас.
— Как?
— Моя карта бита, приятель.
— Мне все еще темен смысл ваших слов.
— Да просто-напросто последним своим ходом вы меня начисто затюкали. Козырей не осталось, и в масть ходить нечем.
В полном недоумении священник откинулся на спинку кресла. Скотти, подперев голову рукой, погрузился в задумчивость. Вдруг он поднял голову, лицо его, по-прежнему печальное, оживилось.
— Сейчас вы все смекнете, — сказал он. — Нам нужен человек, который на библии собаку съел.
— Что такое?
— Мастак по библии, ну — поп!
— Ах, вот оно что! Так бы и сказали сразу. Я и есть священник. Поп.
— Вот это уже другой разговор! Вы поняли меня с полуслова, как настоящий мужчина. Ваших пять! — Тут он протянул свою заскорузлую лапищу, обхватил ею маленькую руку священника и стал трясти ее в знак братской симпатии и полного удовлетворения.
— Вот и ладно, приятель! Начнем сначала. Вы не смотрите, что я хлюпаю носом, — у нас, понимаешь, передряга. Один из наших, видишь ли, полетел с лотка.
— Откуда?
— Да с лотка же, дал дуба, понятно?
— Дуба?
— Ну да, загнулся…
— А!.. Отправился в ту таинственную сень, откуда нет возврата?
— Возврата? Хорошенькое дело! Я ж говорю, приятель: он умер.
— Да, да, я понял.
— Хорошо, коли понял. А то я думал, может опять запутались как-нибудь. Так что он опять, значит, умер…
— Как то есть опять? Разве он когда-нибудь раньше умирал?
— Он-то? Ну нет! Это вам не кошка — та, говорят умирает только с девятого раза. Нет уж, будьте покойны, он умер намертво, бедняга, и лучше б было мне не дожить до того дня! Лучшего друга, чем Бак Феншоу, дай — не возьму! Я ведь его знал как облупленного. А я уж такой: если кто полюбится — примерзаю накрепко, понятно? С какой стороны его ни взять, приятель, второго такого на приисках не сыщешь. Бак Феншоу не выдаст — это всякий знал. Ну да что там размазывать — крышка ему, и все тут. Загребли парня.
— Загребли?!
— Ну да, смерть загребла! Что поделаешь, приходится расстаться. Так-то вот. Заковыристая штука жизнь, верно? Но и молодчина же то был, приятель! Как разойдется — держись! Да уж это мальчик такой — чистое стекло. Вы только плюньте ему в лицо да дайте развернуться, и уж он вам покажет. Другого такого сукина сына свет не видывал. Нет, не говорите, приятель, этот знал!
— Знал? В какой же области он был наиболее сведущ?
— Да уж он знал, что к чему. Ни в грош никого не ставил. Даже самого чч… пересамого, понимаете? Извините, любезный, я чуть было не чертыхнулся при вас, — ну да видите ли, мне до черта тяжело вести такой деликатный разговор — все себя придерживаю, понимаете ли, думаю, как помягче выстрелить. Ну а на нем пора крест поставить, тут уж ничего не попишешь. Значит так, если вы поможете пристукнуть крышку…
— Произнести надгробную проповедь? Совершить погребальный обряд?
— Эх, хорошо словечко — «обряд»! В самую точку попали! Сюда-то мы и метили. Мы это дельце решили провернуть, невзирая на расходы. У него все всегда было на широкую ногу, и будьте покойны — похороны будут что надо: пластинка цельного серебра на гробу, шесть плюмажей на дрогах, негр на козлах, при манишке и цилиндре — не шик, скажете? Вы тоже не останетесь в обиде, приятель! У вас будет свой экипаж; а если что не так, вы только свистните — мы все устроим. Мы вам состряпаем ящик на славу, вы с него будете говорить ваши слова в доме у самого — шикарно! Смотрите же, напутствуйте нашего Бака как-нибудь позагвоздистей, — всякий, кто его знал, скажет, что лучше него человека на приисках не найти. Если где что пережмете — не дрейфьте. Он терпеть не мог несправедливости. Из кожи лез, чтоб в городе все было тихо-мирно. Да я сам своими глазами видел, как он за одиннадцать минут расправился с четырьмя мексикашками! Он не таковский, чтобы тратить время и разыскивать типов, что наводят порядок, — он все сам. Католиком он никогда не был. Терпеть их не мог. «Ирландцев просят не беспокоиться», — такая у него была любимая поговорка. Но уж где увидит, что задеты права человека, он тут как тут — ни с чем не посчитается! Как-то наши молодчики заскочили на католическое кладбище и давай распределять между собой участки. Посмотрели бы вы на него тогда! И задал же он им жару, приятель! Я-то видел…
— Что ж, это делает ему честь… Во всяком случае, чувство, коим он руководился… хоть, может быть, самый поступок, строго говоря, и не заслуживает одобрений. Скажите, усопший исповедовал какую-либо религиозную доктрину? Признавал ли он, так сказать, какую-либо зависимость от высшей силы, чувствовал ли духовную связь с нею?
Собеседнику снова пришлось задуматься.
— Ну вот, опять вы меня в тупик загнали, приятель! Попробуйте-ка повторить то, что вы сказали, да пореже, что ли?
— Хорошо, попробую выразить свою мысль в более доступной форме. Был ли покойный связан с какой-либо организацией, которая, отрешившись от мирских дел, посвятила себя бескорыстному служению нравственному началу?
— Аут, приятель! Попробуй бить по другой!
— Как вы сказали?
— Да нет уж, где мне с вами тягаться! Когда вы даете с левой, я носом землю рою. У вас что ни ход, то взятка. А мне нейдет карта, и все тут. Давайте-ка перетасуем!
— Вы хотите начать все сызнова?
— Во-во!
— Ну, хорошо. Я хочу знать, что за человек он был, был ли он добро…
— Стоп! Понял! Теперь повремените, покуда я взгляну на свои карты. Какой он был человек, вы спрашиваете? Что это был за человек, приятель! Днем с огнем такого не сыскать! Господи, да вы бы души в нем не чаяли — вот он какой был человек! По всей Америке пройдите — не найдете такого молодца, которого бы он не уложил на обе лопатки! А кто, по-вашему, прикончил волынку тот раз перед выборами? Только он! Да и никто бы — это вам всякий скажет, — никто б, кроме него, не справился. Он прямо врезался в толпу, в одной руке — ключ, в другой — труба, и вот не прошло и трех минут, как он отправил четырнадцать душ домой на носилках! Он их всех разогнал, так что никто не успел и сдачи дать. Он всегда стоял горой за порядок, любой ценой его добивался, он просто терпеть не мог беспорядка! Эх, приятель, не знаете вы, кого потерял город! Наши были бы очень даже довольны, если бы вы что-нибудь такое ввернули бы о нем позабористее, воздали бы ему должное, — понимаете? Когда ирландцы придумали бить стекла в воскресной школе методистов, Бак Феншоу сам, без подсказки, закрыл кабак, взял парочку пистолетов и стал на страже у воскресной школы. «Ирландцев просят не беспокоиться!» — вот он чего сказал. Они и отстали. Да это был самый шикарный парень в горах, приятель! Бегал — быстрее всех, прыгал — выше всех, рука — тяжелее всех, а уж столько виски, сколько он мог в себя влить не проливая, ни в кого, приятель, не вольешь — и не мечтай! Хоть ты семнадцать округов обшарь! Да уж, приятель, не забудьте об этом сказать — ребята смерть как обрадуются. И еще, приятель, вы можете сказать, что он мамаше своей не дал пинка.
— Не дал пинка своей матушке?
— Ну да, спросите — всякий вам скажет.
— Помилуйте, зачем бы ему с ней так поступать?
— Вот и я говорю, а только иной ведь такого пинка даст — о-го-го!
— Не могу себе представить, чтобы уважающий себя человек и позволил себе такое!
— Еще как позволяют!
— По моему мнению, человек, который дерзает поднять руку на родную мать, достоин…
— Э, приятель, не туда загнул опять! Чистый аут. Я ведь о том, что он мамашу свою не бросил, — понятно? Не дал ей пинка. Ни-ни! И домик-то ей устроил, и участки в городе, и денег сколько душе угодно. А как он за ней ухаживал! Когда она оспой заболела, ведь ночей не спал, все с ней сидел, черт меня побери! Вы уж извините меня — так, знаете, вырвалось из глотки, ну ее к дьяволу! Вы со мной как джентльмен с джентльменом, приятель, я ведь ценю, не думайте, и, уж поверьте, не стал бы вас обижать нарочно. Вы молодчина. Правильный человек. Вы мне нравитесь, приятель, и я измордую всякого, кто вас невзлюбит. Я его так измордую, что он уже не разберет, где он, а где прошлогодний труп! Так и запишите! (Братское рукопожатие, и гость уходит.)
Марк Твен, "Налегке", 2 часть, 6 глава
UPD: Джонатан Троппер "Дальше живите сами"
***
— ...Так получилось.
Эта коронная фраза, «так получилось», годится на все случаи Филипповой жизни, этакая идеальная эпитафия человеку, который всегда оказывается ни в чем не повинным свидетелем собственных поступков.
***
– Скажи, о чем ты сейчас думаешь, – просит она. – Пожалуйста.
Абсурдная просьба. Наши отредактированные, не приглаженные чувством вины или стыда мысли не отличаются приличием или любовью к ближнему, они совершенно не предназначены для озвучивания, поскольку могут либо кого то больно ранить, либо выявить, какие мы на самом деле себялюбцы и подонки. В сущности, мы никогда и ни с кем не делимся своими мыслями, мы делимся лишь отфильтрованными, обеззараженными, разбавленными водицей растворами этих мыслей, их сладенькими голливудскими экранизациями, предназначенными для детей от тринадцати и старше.
***
Есть старинный афоризм: достойная речь, как женская юбка, достаточно коротка, чтобы удержать внимание слушателя, и достаточно длинна, чтобы объять предмет.
***
В какой – то момент уже совершенно не важно, кто прав, а кто виноват. Злость и обида превращаются в дурную привычку, вроде курения. Ты травишь себя, даже не задумываясь о том, что делаешь.
***
Иногда люди говорят «я хочу извиниться» и полагают, что тем самым они это уже сделали. На самом же деле они сказали «а», не сказавши «б».
***
— Проблема — это нечто, требующее решения, — произносит Филипп. — Если решения нет, нет и проблемы. Надо взглянуть на все это иначе.
***
— Ты даже не предупредил никого, что куда-то уезжаешь!
— На то была причина.
— Какая?
— Не хотел.
***
Наш Филипп — просто кладезь цитат из фильмов и песен. Жаль, что, расчищая для них место у себя в голове, он заодно выкинул оттуда логику и здравый смысл.
***
— Он шутит, — вступается за меня мама.
— Я не шучу, — говорю я.
— Он не шутит, — подтверждает Венди.
— Он серьезен, как сердечный приступ, — подхватывает Филипп.
***
- Ты ведь сама не веришь половине того, что говоришь. Разве не так?
- Не знаю. – Мама откидывается на стульчике. – Говорю – то я очень убедительно.
***
Венди вздыхает, давая понять, как мучительно для неё пробиваться через непроходимую чащу моей тупости.
***
— Домой-то готов ехать?
— Поехали.
Он забирает у меня монтировку и, спрыгнув на землю, с размаху разбивает стекло на стороне водителя. Мгновенно срабатывает сирена — взвывает приглушенно, точно извиняясь. Улыбка у Филиппа — до ушей.
— Случайно вышло.
— Ты — идиот.
— Сам только что сказал, что я — мудрец.
— А теперь я называю вещи своими именами. В голове прояснилось.
— Рад за тебя. — Он протягивает мне монтировку. — Ударь разок, на дорожку?
— Я пытаюсь подняться выше мести. Простить и жить дальше.
— Так и сделаешь. Через тридцать секунд. — Он бросает мне железку.
Джонатан Троппер "Дальше живите сами"
-
-
13.10.2013 в 13:03-
-
13.10.2013 в 16:23